Забыть нельзя

 

Для кого-то они ровесники, для других – родители, бабушки и дедушки – люди, чье детство пришлось на военные и послевоенные годы.
Великая Отечественная война многих из них опалила сполна, поэтому до сих пор не стерлись из памяти такие слова как «довесок», «керосинка», «пайка»… Всех страшнее – «голод», «холод», «смерть».
Нам кажется странным выражение «Надо спасать еду!». А тогда каждая хозяйка билась, чтобы хоть как-то накормить своих ребятишек, проводя у печки не меньше времени, чем нынешние гурманы. Страшно признаться, но мы сейчас выбрасываем черствый хлеб.
На днях в редакцию пришло письмо от нашей постоянной читательницы из Мирного Фаины Петровны Козловой о том, как она маленькой девочкой с семьей выбиралась из оккупированной немцами территории. Мы читали его вслух, мужчины молчали, женщины не могли сдержать слез. Об этом должны знать мы и наши дети, чтобы не обеднеть от забвения.
Татьяна ТРУХИНА
* * *
«…Наша семья состояла из семи человек: папа, мама и пятеро ребятишек. Жили мы тогда в поселке Дубцы Чудовского района Ленинградской области (ныне Новгородская).
Когда началась война, папу взяли на фронт. Оставшись одна с оравой ребятишек, мама растерялась, не зная, что делать. Из мужчин в поселке находился один старичок, которого все уважали. Звали его Джордж. К нему обращались с любым вопросом.
Был август 1941-го. Немец (так говорили тогда) стремительно наступал. И вот дядя Джордж сказал однажды маме, чтобы ценные вещи зарыла в яме, а сама с ребятишками ушла в сосновый бор, что в 12 километрах, отсидеться там. А когда немец уйдет из поселка, вернуться обратно и жить дома, как раньше.
Попросили в соседнем колхозе лошадей с телегами, чтоб уехать в лес. Дали шесть подвод, нас было семь семей. Взяв с собой коров, остальной скот и птицу отпустили на улицу, насыпав им зерна, сами двинулись в путь. Мама надела на нас зимние пальтишки, так как ночью спать в лесу холодно, но мы их все дорогой поскидывали: на улице же август. Прожили в лесу неделю, тогда мама попросила Иду, самую старшую из детей (ей было 11 лет, она окончила 4 класса), чтобы та сходила домой и узнала, что там творится. Сама мама не могла сходить, так как на руках находился пятимесячный Толя.
Ида вернулась обратно напуганная, забыв захватить из пруда около дома воды. Из-за кустов за прудом она увидела немцев, которые бегали за нашими курами по двору и резали соседского поросенка на нашем кухонном столе, вынесенном на улицу.
Тогда дядя Джордж сказал, что сам пойдет в разведку ночью. А вернувшись, сообщил, что обратного пути в поселок уже нет. Железную дорогу разбомбили, и немец решил идти лесом на Тихвин к Северной железной дороге. Наши 
войска шли навстречу немцу, в лесу заварилась настоящая «каша». Наши пять подвод вместе с коровами убежали. Мы, ребятишки, прятались под оставшейся телегой, чтобы укрыться от стрельбы и бомбежки. Как уцелели всей семьей, – непонятно, видно, не судьба была нам там умирать. Остались без еды и молока, все, что было, уехало на телегах.
Дядя Джордж сказал, что нужно идти в Тихвин, все тронулись в путь. Самые маленькие ребятишки ехали на телеге, а нам с братом Володей (мне было 4 года, а ему 6) не хватило места, так нам мама привязала две веревки под телегой, и мы ехали на них, лежа на спине. Добирались по бездорожью, по бору. Ели бруснику, пили росу, собранную в кружку в низинах с высокой травы, да лежа пили воду из следов копыт, когда-то оставленных скотом. Так 120 километров.
Помню, на мостике из жердей через небольшую лесную речушку лежала убитая молодая женщина, а по ней ползал грудной ребенок. Рядом стоял вооруженный молодой немец. Женщины просили отдать ребенка им, так немец не разрешил, махая руками и крича: «Шнель, шнель!».
В лесу встретился заброшенный сарай без крыши, со старым черным сеном. Все обрадовались и быстро свалились на него. Ночью прилетел немецкий самолет, освещая прожекторами сарай, нет ли там кого. Тогда мама, пряча нас под широкой юбкой, тихо твердила: «Не плачьте, лежите молча, иначе нас немец убьет». Самолет, сделав четыре круга и никого не обнаружив, улетел. Мы, отоспавшись и пролежав в сарае двое суток, двинулись дальше.
Я с полкилометра отстала от всех: ела бруснику. Мама вернулась за мной с Толей на руках и говорит: «Держись за юбку и не отставай дальше, иначе останешься в лесу одна».
Так мы добирались до города две недели. Только дошли до вокзала, тут же вповалку свалились в угол, не чувствуя под собой ног, и уснули. Через два часа нас разбудил дежурный по вокзалу, сказав, чтобы мы садились в товарные вагоны для отправки на Урал. Мы поехали. Через два часа объявили, что немец захватил Тихвин.
На станциях эвакуированным готовили простенькие обеды. На одной из остановок Ида пошла за кашей с большим сохранившимся блюдом. Было объявлено о стоянке поезда шесть часов, а ушел он через два. Мы уехали, а Ида осталась. За кашей она выстояла в очереди, а нас уже нет. Она пошла к начальнику станции. Тот спросил ее, не запомнила ли она номер на вагоне, написанный белой краской. Ида все цифры назвала правильно по порядку. Начальник станции, обрадовавшись, сказал, что найдет этот состав.
Сестра с большим блюдом каши на боку догоняла нас разными поездами. Приедет на станцию, а мы уже уехали. Только через неделю сумела нас догнать. Каша распухла большим караваем. Мама сказала: «Глупенькая, выкинула бы ты эту кашу, ведь ее нельзя есть». Ида ответила: «Вы ведь голодные».
Доехав до Кирова, мама сказала, что ехать дальше нет сил. Нас высадили в Быстрягах, определили место жительства в КООСЖ (Кировская областная опытная станция животноводства). Мы же просто называли ее совхозом. От Быстряг до него было три километра. Поселили нас в барак с деревянными топчанами. Мы сдвинули их вместе. Мама обменяла обручальное кольцо и позолоченные наручные часы на мешки, чтобы сшить из них общий матрас, одеяло и подушки, набив потом сеном. Печка была стояк, в которой можно было вскипятить один чугунок кипятка.
Наступил сентябрь, у нас ни обуть, ни одеть нечего. Маму поставили на быке вывозить лес. Помню, Ида вела быка впереди, а мама за вожжами сзади. Обе в лаптях с портянками из мешковины. У меня осталась одна сандалька, вторую потеряла в лесу в пути. С чего начинать жить, мама не знала, и хотела наложить на себя руки. Ночью ходила с веревкой в сарай. Как только пойдет в сарай, Ольга Александровна Эрексон – тоже эвакуированная ленинградка – не спит, сторожит маму, стучит нам через заборку: «Ребятишки, вставайте, плачьте, просите маму, мол, на кого ты нас оставишь?» Так она ходила целую неделю. А потом подумала, вдруг Петр (муж) вернется с фронта, а ее нет в живых. Жили они хорошо, этим и уцелела. Обратно на родину ехать было некуда, там все сожжено. А здесь хоть крыша над головой. Так и остались в Кировской области.
А те шесть семей, что убегали с нами, вернулись, у них осталось по 2-3 человека: кто умер от голода, кто по болезни, кто нарвался на мины (та местность была сильно заминирована), кто-то попал в плен.
Папа наш пропал без вести. Мы его искали, но тщетно. Мама всю жизнь его ждала, кто-то постучится в дверь, она всегда говорила: «Ребятишки, встречайте, это ваш папа пришел!». Так до самой смерти. Всю послевоенную жизнь мама прожила в моей семье…».
* * *
Другое письмо нашей читательницы Тамары Николаевны Марасановой из Оричей о статусе «Дети войны».
«Недавно прочитала в одной из газет заметку «Будет ли статус у детей войны?»
В городе Советске действует комитет районной организации «Дети войны». Ее председатель побывала на областной конференции и рассказала, о чем шла речь. Но закон о статусе детей войны до сих пор не принят ни Государственной Думой, ни Законодательным собранием области.
Хочется спросить, узнать через газету, есть ли, существует ли у нас такой совет. Если да, то какая проводится работа. Например, в том же Советске организован сбор подписей людей пожилого возраста, ветеранов труда. Ведь нас, родившихся до и во время войны, с каждым годом все меньше и меньше. Неужели мы не заслужили этого статуса? 
Я расскажу о себе, о своей семье, о том, как нам жилось в то трудное военное и послевоенное время. Нас осталось четверо у мамы, старшей было 10 лет, а младшей полтора годика, когда погиб наш отец, защищая город Ленинград от немецких захватчиков. До сих пор помню тот черный день, когда пришла похоронка, как плакала мама и мы все вместе с нею. Как жить? Ведь кроме нас была еще бабушка парализованная, прикованная к постели.
Помню, мама ночей недосыпала, шила, перешивала нам из старого одежонку, подшивала валенки. Чтоб прокормить нас, шила на продажу платья, юбки, кофты. За работу давали то 1 рубль, 50 копеек, а то 30 копеек. Чтоб натопить свою пятистенную избу, ходили с братом в лес, выкорчевывали пни, собирали сучья. Лес рубить не разрешалось. Еще из своего босоногого детства вспомнилось, как бегали весной с 
сестрой за пестами босиком, а еще снег лежал местами. И в лес за грибами, ягодами тоже бегали босиком, обуви не было никакой. Работать начали рано. Учась в 4 классе, уже трудились на колхозных полях: вместе со своими сверстниками девчонками поливали овощи, мальчишки возили воду бочками на быках из речки. Пололи, сенокосили вместе со взрослыми, убирали урожай, жали зерновые, копали картошку. Все делали вручную, не было никакой техники.
В семье я была средней, поэтому вся работа по дому: содержать его в чистоте, полоть грядки, ухаживать за скотиной, входила в мои обязанности. Мама была на ферме телятницей, и мы с сестрой помогали ей ухаживать за телятами, поили, кормили, караулили на пастбище.
И еще запомнились из моего детства мякинноклеверные лепешки. Бегали в лес, собирали головки клевера, сушили, мололи и с мякиной пекли хлеб. Когда поспевала рожь, жить становилось полегче, давали в колхозе по 1, когда по 2 килограмма на человека. Весь урожай приносила мама на плече.
Рассказала это все к тому, что наше голодное и холодное детство заслуживает внимания. Думаю, что со мной согласятся многие мои ровесники и кто моложе меня. Еще раз хочу спросить, сдвинется ли с места вопрос о статусе «Дети войны» к 70-летию Победы?»

 

Для кого-то они ровесники, для других – родители, бабушки и дедушки – люди, чье детство пришлось на военные и послевоенные годы.
Великая Отечественная война многих из них опалила сполна, поэтому до сих пор не стерлись из памяти такие слова как «довесок», «керосинка», «пайка»… Всех страшнее – «голод», «холод», «смерть».
Нам кажется странным выражение «Надо спасать еду!». А тогда каждая хозяйка билась, чтобы хоть как-то накормить своих ребятишек, проводя у печки не меньше времени, чем нынешние гурманы. Страшно признаться, но мы сейчас выбрасываем черствый хлеб.
На днях в редакцию пришло письмо от нашей постоянной читательницы из Мирного Фаины Петровны Козловой о том, как она маленькой девочкой с семьей выбиралась из оккупированной немцами территории. Мы читали его вслух, мужчины молчали, женщины не могли сдержать слез. Об этом должны знать мы и наши дети, чтобы не обеднеть от забвения.
Татьяна ТРУХИНА
* * *
«…Наша семья состояла из семи человек: папа, мама и пятеро ребятишек. Жили мы тогда в поселке Дубцы Чудовского района Ленинградской области (ныне Новгородская).
Когда началась война, папу взяли на фронт. Оставшись одна с оравой ребятишек, мама растерялась, не зная, что делать. Из мужчин в поселке находился один старичок, которого все уважали. Звали его Джордж. К нему обращались с любым вопросом.
Был август 1941-го. Немец (так говорили тогда) стремительно наступал. И вот дядя Джордж сказал однажды маме, чтобы ценные вещи зарыла в яме, а сама с ребятишками ушла в сосновый бор, что в 12 километрах, отсидеться там. А когда немец уйдет из поселка, вернуться обратно и жить дома, как раньше.
Попросили в соседнем колхозе лошадей с телегами, чтоб уехать в лес. Дали шесть подвод, нас было семь семей. Взяв с собой коров, остальной скот и птицу отпустили на улицу, насыпав им зерна, сами двинулись в путь. Мама надела на нас зимние пальтишки, так как ночью спать в лесу холодно, но мы их все дорогой поскидывали: на улице же август. Прожили в лесу неделю, тогда мама попросила Иду, самую старшую из детей (ей было 11 лет, она окончила 4 класса), чтобы та сходила домой и узнала, что там творится. Сама мама не могла сходить, так как на руках находился пятимесячный Толя.
Ида вернулась обратно напуганная, забыв захватить из пруда около дома воды. Из-за кустов за прудом она увидела немцев, которые бегали за нашими курами по двору и резали соседского поросенка на нашем кухонном столе, вынесенном на улицу.
Тогда дядя Джордж сказал, что сам пойдет в разведку ночью. А вернувшись, сообщил, что обратного пути в поселок уже нет. Железную дорогу разбомбили, и немец решил идти лесом на Тихвин к Северной железной дороге. Наши 
войска шли навстречу немцу, в лесу заварилась настоящая «каша». Наши пять подвод вместе с коровами убежали. Мы, ребятишки, прятались под оставшейся телегой, чтобы укрыться от стрельбы и бомбежки. Как уцелели всей семьей, – непонятно, видно, не судьба была нам там умирать. Остались без еды и молока, все, что было, уехало на телегах.
Дядя Джордж сказал, что нужно идти в Тихвин, все тронулись в путь. Самые маленькие ребятишки ехали на телеге, а нам с братом Володей (мне было 4 года, а ему 6) не хватило места, так нам мама привязала две веревки под телегой, и мы ехали на них, лежа на спине. Добирались по бездорожью, по бору. Ели бруснику, пили росу, собранную в кружку в низинах с высокой травы, да лежа пили воду из следов копыт, когда-то оставленных скотом. Так 120 километров.
Помню, на мостике из жердей через небольшую лесную речушку лежала убитая молодая женщина, а по ней ползал грудной ребенок. Рядом стоял вооруженный молодой немец. Женщины просили отдать ребенка им, так немец не разрешил, махая руками и крича: «Шнель, шнель!».
В лесу встретился заброшенный сарай без крыши, со старым черным сеном. Все обрадовались и быстро свалились на него. Ночью прилетел немецкий самолет, освещая прожекторами сарай, нет ли там кого. Тогда мама, пряча нас под широкой юбкой, тихо твердила: «Не плачьте, лежите молча, иначе нас немец убьет». Самолет, сделав четыре круга и никого не обнаружив, улетел. Мы, отоспавшись и пролежав в сарае двое суток, двинулись дальше.
Я с полкилометра отстала от всех: ела бруснику. Мама вернулась за мной с Толей на руках и говорит: «Держись за юбку и не отставай дальше, иначе останешься в лесу одна».
Так мы добирались до города две недели. Только дошли до вокзала, тут же вповалку свалились в угол, не чувствуя под собой ног, и уснули. Через два часа нас разбудил дежурный по вокзалу, сказав, чтобы мы садились в товарные вагоны для отправки на Урал. Мы поехали. Через два часа объявили, что немец захватил Тихвин.
На станциях эвакуированным готовили простенькие обеды. На одной из остановок Ида пошла за кашей с большим сохранившимся блюдом. Было объявлено о стоянке поезда шесть часов, а ушел он через два. Мы уехали, а Ида осталась. За кашей она выстояла в очереди, а нас уже нет. Она пошла к начальнику станции. Тот спросил ее, не запомнила ли она номер на вагоне, написанный белой краской. Ида все цифры назвала правильно по порядку. Начальник станции, обрадовавшись, сказал, что найдет этот состав.
Сестра с большим блюдом каши на боку догоняла нас разными поездами. Приедет на станцию, а мы уже уехали. Только через неделю сумела нас догнать. Каша распухла большим караваем. Мама сказала: «Глупенькая, выкинула бы ты эту кашу, ведь ее нельзя есть». Ида ответила: «Вы ведь голодные».
Доехав до Кирова, мама сказала, что ехать дальше нет сил. Нас высадили в Быстрягах, определили место жительства в КООСЖ (Кировская областная опытная станция животноводства). Мы же просто называли ее совхозом. От Быстряг до него было три километра. Поселили нас в барак с деревянными топчанами. Мы сдвинули их вместе. Мама обменяла обручальное кольцо и позолоченные наручные часы на мешки, чтобы сшить из них общий матрас, одеяло и подушки, набив потом сеном. Печка была стояк, в которой можно было вскипятить один чугунок кипятка.
Наступил сентябрь, у нас ни обуть, ни одеть нечего. Маму поставили на быке вывозить лес. Помню, Ида вела быка впереди, а мама за вожжами сзади. Обе в лаптях с портянками из мешковины. У меня осталась одна сандалька, вторую потеряла в лесу в пути. С чего начинать жить, мама не знала, и хотела наложить на себя руки. Ночью ходила с веревкой в сарай. Как только пойдет в сарай, Ольга Александровна Эрексон – тоже эвакуированная ленинградка – не спит, сторожит маму, стучит нам через заборку: «Ребятишки, вставайте, плачьте, просите маму, мол, на кого ты нас оставишь?» Так она ходила целую неделю. А потом подумала, вдруг Петр (муж) вернется с фронта, а ее нет в живых. Жили они хорошо, этим и уцелела. Обратно на родину ехать было некуда, там все сожжено. А здесь хоть крыша над головой. Так и остались в Кировской области.
А те шесть семей, что убегали с нами, вернулись, у них осталось по 2-3 человека: кто умер от голода, кто по болезни, кто нарвался на мины (та местность была сильно заминирована), кто-то попал в плен.
Папа наш пропал без вести. Мы его искали, но тщетно. Мама всю жизнь его ждала, кто-то постучится в дверь, она всегда говорила: «Ребятишки, встречайте, это ваш папа пришел!». Так до самой смерти. Всю послевоенную жизнь мама прожила в моей семье…».
* * *
Другое письмо нашей читательницы Тамары Николаевны Марасановой из Оричей о статусе «Дети войны».
«Недавно прочитала в одной из газет заметку «Будет ли статус у детей войны?»
В городе Советске действует комитет районной организации «Дети войны». Ее председатель побывала на областной конференции и рассказала, о чем шла речь. Но закон о статусе детей войны до сих пор не принят ни Государственной Думой, ни Законодательным собранием области.
Хочется спросить, узнать через газету, есть ли, существует ли у нас такой совет. Если да, то какая проводится работа. Например, в том же Советске организован сбор подписей людей пожилого возраста, ветеранов труда. Ведь нас, родившихся до и во время войны, с каждым годом все меньше и меньше. Неужели мы не заслужили этого статуса? 
Я расскажу о себе, о своей семье, о том, как нам жилось в то трудное военное и послевоенное время. Нас осталось четверо у мамы, старшей было 10 лет, а младшей полтора годика, когда погиб наш отец, защищая город Ленинград от немецких захватчиков. До сих пор помню тот черный день, когда пришла похоронка, как плакала мама и мы все вместе с нею. Как жить? Ведь кроме нас была еще бабушка парализованная, прикованная к постели.
Помню, мама ночей недосыпала, шила, перешивала нам из старого одежонку, подшивала валенки. Чтоб прокормить нас, шила на продажу платья, юбки, кофты. За работу давали то 1 рубль, 50 копеек, а то 30 копеек. Чтоб натопить свою пятистенную избу, ходили с братом в лес, выкорчевывали пни, собирали сучья. Лес рубить не разрешалось. Еще из своего босоногого детства вспомнилось, как бегали весной с 
сестрой за пестами босиком, а еще снег лежал местами. И в лес за грибами, ягодами тоже бегали босиком, обуви не было никакой. Работать начали рано. Учась в 4 классе, уже трудились на колхозных полях: вместе со своими сверстниками девчонками поливали овощи, мальчишки возили воду бочками на быках из речки. Пололи, сенокосили вместе со взрослыми, убирали урожай, жали зерновые, копали картошку. Все делали вручную, не было никакой техники.
В семье я была средней, поэтому вся работа по дому: содержать его в чистоте, полоть грядки, ухаживать за скотиной, входила в мои обязанности. Мама была на ферме телятницей, и мы с сестрой помогали ей ухаживать за телятами, поили, кормили, караулили на пастбище.
И еще запомнились из моего детства мякинноклеверные лепешки. Бегали в лес, собирали головки клевера, сушили, мололи и с мякиной пекли хлеб. Когда поспевала рожь, жить становилось полегче, давали в колхозе по 1, когда по 2 килограмма на человека. Весь урожай приносила мама на плече.
Рассказала это все к тому, что наше голодное и холодное детство заслуживает внимания. Думаю, что со мной согласятся многие мои ровесники и кто моложе меня. Еще раз хочу спросить, сдвинется ли с места вопрос о статусе «Дети войны» к 70-летию Победы?»
Вы можете пропустить чтение записи и оставить комментарий. Размещение ссылок запрещено.

Оставить комментарий

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

− 8 = 1