22 июня в России отмечается как День памяти и скорби. В этот день в 1941 году немецкая армия вторглась на территорию СССР, и началась самая кровопролитная в мировой истории война. Тяжело было на фронте, но и непросто жилось в тылу тем, на чьи плечи легла главная задача – выстоять, выжить, выдержать, любой ценой обеспечить материальную и продовольственную базы для солдат, которые своей грудью защищали Родину. Потому и победили, что были все вместе, как единая рука, сжатая в кулак, – за одно, за Победу. 
О жизни вятской глубинки, о том, как суровое время «перепахало» судьбы земляков, беседовал со своей мамой автор, поэт и артист Александр Докучаев.

В ГОСТЯХ У МАМЫ
Всегда, когда я приезжаю, мама угощает меня так же, как в детстве. Она поставила передо мной кружку топленого молока, перевернула шипевший на сковороде блин. Посреди стола на желтом блюдечке красовались политые льняным маслом соленые рыжики… И хоть коротает она свои пенсионные деньки в так называемой «благоустроенной квартиренке» на третьем этаже и давно нет русской печки, вокруг которой, как вокруг солнца, вращалось все в русской избе, но мама несет в себе уклад деревенского дома, освещая и оживляя собой уголки новой обители.
– Отец вставал рано – говорит она, – часа в четыре утра. «Чего так? – спрашивала я. Отвечает: «А я сплю бегом…» Он растапливал печь, наводил еду скотине, прибирался в дровянике, а потом уж будил меня.
– Как вы познакомились? – допытываюсь я.
Мама отерла фартуком вспотевший лоб, призадумалась.
– Деревня Докучаи от Родыг в четырех километрах была. И фамилии у нас такие же. У Игоря – Докучаев, моя девичья – Родыгина. Между ними – Филинцы. И помнится, мы в эти Филинцы фотографироваться ходили. Туда в то же время за дровами три парня приехали. Запомнился мне один из них: маленький, черноволосый, фуражка – козырьком сзади. И он меня заметил: «Ой, какая молоденькая девчушечка!» Вдругорядь, шла я к сестре в Ардаши. Вот на дороге и еще раз встретилась, пристал ко мне, познакомились поближе.
Мама выключила газовую конфорку и улыбнулась.
– И у Марины знакомство с Ринатом тоже в дороге случилось. Ехала в поезде, а он из армии возвращался. (Марина – это моя сестра, младшенькая. Единственная дочка у мамы, и как шутил отец: «Маринка – одна на всю Каринку!») А потом нас, молодежь, собрали и отправили на лесоразработки в Верхнекамский район. Тогда ведь больно не церемонились. Мне 17 было, Игорю – 20. Вот в его день рождения, 10 ноября, и поехали мы. Зима, стужа. Мужики деревья валят, а мы ветки обрубаем – готовим лес к сплаву. Так тяжело было, что мы с подругой решили убежать. Без документов, без денег. В феврале в самые лютые морозы и убежали. Дошли до какой-то деревни. Постучались, окоченевшие, в крайнюю избу. Оглядел нас дедушка, поохал и в подполье спрятал. Приходили за нами люди, искали, а дед говорит: не знаю, не видел. Спасибо, Царство ему Небесное!.. И на станции мы долго прятались – не знали, как на поезд пробраться. Но мир не без добрых людей. Солдатик один пожалел нас, купил билеты за 40 рублей, посадил. Едем, а на нашей станции остановки нет – прыгали в снег прямо с поезда на ходу. Ноги у меня заплелись, еле-еле до родных мест дошла. Жила, пряталась. А потом Игорь вернулся, свататься стал. Мне 18-й шел. Мама моя Евдокия Меркурьевна и посоветовала идти за него, чтоб не бегать от людей. Я знала: была у него девчонка. Потом часто Игорю поминала: «Если бы не лес, то не вышла бы за тебя!» (Тут она глубоко вздохнула.) Мама, бабушка ваша, жила с нами до 70-го года. Над всеми вами выводилась. Пензия у нее была – 7 рублей, потому что ушла с колхозной работы по болезни. А как все случилось-то… Караулила колхозное стадо. Набегалась. Прилегла да заснула. Ехал председатель на тарантасе. Давай материть-ругать! Такая-растакая! Оштрафуем! В тюрьму посадим!.. Выгоняла мамушка коров из озимых, перенатужилась, да и оставила свое здоровье на этом поле…
Мама перекрестилась на иконы, висевшие в углу на кухне, поправила вербные веточки, стоящие здесь с праздника Пасхи. Иисус, Божья Матерь, Николай Чудотворец и Серафим Саровский понимающе поглядывали на меня. В солнечном луче искрилась золотая пыль.
Мы вернулись к разговору о свадьбе.
– В селе Каринка нас расписали. Заняли денег, купили бутылку кумышки. Поплясали. Из подарков помню сапоги резиновы, Игорю. Жили у мамы в Ходырях на конце, внизу у реки.
Я вспомнил эту речку Каменку – шумную, но неглубокую. Камушки сквозь воду видать – серые, черные, белые. Идешь босиком, а вода холодная – брр! Иногда можно исхитриться и поймать в ладони шустрого усача. Речка огибала деревеньку, а на другой стороне поднимался по угору высокий, таинственный, страшный для детского сознания лес.
– Стали мы жить. Мама корову продала, купили мы дом в Посадских. Говорят, я худая была, когда с тобой ходила. Родился ты в комнате приезжих в Ардашах. Схватки начались – тяжко мне. Я живот сожму, наклонюсь, легче становится. Акушерка ворчит: задушишь ребенка! В полдень Игорь из кузницы на обед пришел (он тогда молотобойцем работал), услышал, как я кричу, и есть не стал. Очень мне хотелось, чтобы девочка была, чтоб в армию не провожать. Маша – сестра моя – даже платьев заранее нашила. Как сейчас помню: белые рубашки, черные нитки. Когда мне тебя показали, я думаю: что за ребенок – руки-ноги длинные! Да и правда – одна нога у тебя в младен-
честве какой-то скрюченной была. Потом все исправилось. Пеленок не имелось, у отца рукава от рубахи отрежем и заворачиваем тебя. А ты руки вытащишь – хлоп! И опять тебя заворачивай. Ревучий был! Ниче не можем сделать. Иной раз за мной на работу придут: «Идите домой, там у вас сын скоро заревется!»
За окном проехал автомобиль, в котором шумно бухали стереоколонки. Я видел качающиеся верхушки берез за дорогой. Эту березовую рощу мы – школьники – садили сами давным-давно. Мама присела за краешек стола, придвинула мне тарелку с блинами.
– А как меня крестили? – прервал я молчание.
– Крестили в Березнике. В 53-м там открыли церковь. Мама все настаивала, бабушка твоя. Три месяца, кажись, тебе было.
Я подумал о креске Палагии (так мы все ее называем), которая нас – четырех братьев, ее крестников, провожала в армию. Это была разбитная, веселая женщина. Сейчас она совсем сдала. Зимой живет у дочери в районном центре, а летом, по ее словам, «охраняет» дачный домик. Помнил я и крестного Сашку (Костылева), полноватого мужчину с красным лицом, который давно где-то сгинул.
Я спросил маму о ее родителях. Было стыдно, что я почти ничего не знал о своих предках. Знал только, что оба деда погибли в Великую Отечественную.
– Отца моего звали Василий Терентьевич, работал он в колхозе кузнецом, а дедушка мой Терентий Сергеевич был конюхом. Помню, как отца на войну провожали. Это было летом, он попал в первый набор, мне тогда 7 лет было. Мать голосом ревет. Отец гладит меня по головке, я у колен стою. До сих пор эта картина передо мной как живая, но лица папиного я не помню. Крестный мой Филипп (они вместе отправлялись) подарил мне спичечную коробочку, в которой лежали копеечки. Всю дорогу пока их провожали, несла коробочку с собой. Семеро родных погибло с маминой стороны в войну. До сих пор не люблю я праздник 9 мая. Реву в этот день.
Мама принесла из шкафа красную большую «Книгу воинской славы», изданную к очередному юбилею Победы, и я нашел своего деда: «Родыгин Василий Терентьевич, родился 13 января 1908, д. Родыги Вожгальского района. Призван Вожгальским РВК, красноармеец, пропал без вести в ноябре 1941 года».
Мама:
– Зашел к нам как-то земляк-инвалид, которого с фронта комиссовали, и рассказал об отце, вместе они служили: «Обедали, будто. Налетел враг. Бомба рядом взорвалась. Я очнулся, вижу: Вася на земле лежит, брюхо распорото, и он кишки пытается обратно собрать».
Мама вытерла набежавшие слезы, и я вспомнил, как папа, рассказывая эту же историю, начинал заикаться, и у него слезились глаза. Тихо тикали электронные часы на стене. И я подумал: как было ей нелегко провожать год за годом четверых сыновей и ждать их из армии. А служили мы – я под Ленинградом, Сергей на Амуре во флоте, Леня на Чукотке, Вова на дальнем Востоке – в эпоху резкого противостояния двух систем: тут и война во Вьетнаме, и вечный конфликт на Ближнем Востоке.
– У Игоря так же все было. Отца призвали в первый год войны. Он еще как-то смог с фронта через знакомых послать денег с наказом: купите Игорю гармошку. А чего?.. Голодный год. Какая уж гармошка! Проели эти деньги. Потом Игорь попрекал родню: «Отец меня благословил на гармошку, а вы деньги проели!» Военные годы отрыгнулись ему язвой желудка. Ели гнилую картошку, ели траву, долго вспоминал он лепешки из лебеды. Потом была и гармошка – и на праздниках, и гуляньях он играл. Его любимая частушка была такая:
Заиграли весело –
Черемуха упала.
Набежало девок много,
Ощипали ягоды.
И свекровушка моя – мать вашего отца – недолго пожила. Звали ее Мария Павловна (в девичестве Мохова). Попростыла в войну, долго болела, кашляла; вылез у нее туберкулез. Году в 46-м она и умерла. А семья большая осталась. Посчитай. Первая сестра Зина в Архангельскую область подалась, когда послабление было и колхозникам дали пачпорта. Вторая сестра Аня – в Белоруссии. Третья Саня – рано умерла от тифа. Четвертым шел Игорь. Пятая Люба – с 34-го года тоже на Север уехала. Младший Борис – с 39 года. Из всех одна Аня жива, недавно из Гомеля письмо пришло. Жалуется: ничего уж не видит, все болеет, а сын – пьет горькую.
На улице потемнело. На стекла стал накрапывать дождь. Где-то далеко громыхнуло. Мама закрыла форточку и выключила электрический самовар.
– Сейчас чаю попьем с малиновым вареньем.
– Мам, а как отец печником стал? Он – то в лесу, то на кузне.
– Эту работу ему предсказали. Как-то шел мужичок через деревню и говорит отцу: «Пойдем-ко, паренек, русскую печь сложим!» – «Я не умею». – «Как это не умеешь? Ты же – печник!» А потом старушка Саня Симонова взяла его в помощники. «Пойдем, – говорит, – Игорь, печи поположим, а то мне одной трудно». А у него память хорошая, вот от старушки и научился. Стали звать-приглашать. 200 рублей тогда стоило русскую печку сложить. Бывало, за сутки складывал.
И я вспомнил, как школьником во время летних каникул помогал отцу по работе. Печи складывали разные: и столбушки, и голландки и большие русские. Мое дело было: старую печь разобрать (отец не очень-то пыль и копоть любил), кирпичи от старого раствора очесать-очистить, нужный раствор замесить, нового кирпича наносить. И я не очень-то вникал в премудрости печного искусства. Дело сделаю и песни пою, что-то головой своей выдумываю. А такие слова как «под», «чело» до сих пор звучат для меня загадочно. Самое любимое для меня было – это кладка трубы. Мы уже на крыше, близко к облакам. Все и всех видно – красота! Конец – делу венец.
– А почему папа заикался? – спрашиваю я.
– Он так про это рассказывал. Играли они, мальчишки, под сросшимися черемухами на куче песка. Откуда ни возьмись – пьяный мужик. Шуганул ребят, те разбежались, а Игорь остался. Пьяный взял его за ноги, перевернул вниз головой и несколько раз тряхнул. (Мама вздохнула.) Надо было сразу помирять.
«Помирять» – это сходить к бабке, которая почитает над испуганным ребенком молитвы и заговоры разные, вымеряет страх на кудельную нить да покружит над горящей лучиной.
– В последние годы он перестал заикаться, – вспомнила мама. – Когда прощались в больнице после операции, он сказал: «Ну, Люба, с Богом!» А до этого говорил: «Будешь меня вспоминать…» Вот и вспоминаю.
Я вышел на остекленный балкон. За окнами бушевала июньская гроза, низко кланялись до земли кусты сирени и акации, стена дождя закрыла село, сверкало и гремело так, что сотрясались стены. Нахлынули слезы, и я не мог их сдержать…